Когда-то дни бывали таковы –
они летели, как летят моменты,
отрезки времени, как вечности фрагменты,
судеб счастливых или роковых.
И может быть, с младенческих пелен,
с небесной колыбели, с детства,
дремало рядом вечности соседство
и обещало будущий свой плен.
Но в жизни был Единственный тот день,
тот день счастливый, но прожитый просто,
что в сердце стал осколком вечным, острым,
словно рубец, иль эхо, или тень.
Когда-то таковы бывали дни –
срезало время каблуки, подошвы...
но оглянись когда-нибудь на прошлое –
на дальние небесные огни...
Надо мною склонились зимние,
в звёздной россыпи, небеса...
У тебя такие же синие,
как у ангела-сына глаза.
Ну, быть может, немного серые –
мне не видно издалека,
но я знаю, чувствую, верую –
что даются они – на века,
что даются в года лихие –
цвет озёр, врастающих в лес,
и быть может, были такие
лишь у ангелов, сшедших с небес,
что бывают лишь в годы грозные
войн гражданских, в годы утрат,
что такие глаза звёздные
у глядящих в небо солдат.
У тебя такие же синие,
как у ангела-сына, глаза.
Надо мною склонились зимние,
в звездной россыпи, небеса
От тебя отдалена границей
тьмою занавешенных окон...
Пусть сегодня мне еще приснится
строгий взгляд из глубины икон.
День пустынный выметен с позором,
тенью растворяется во мгле.
Рой снежинок лепится узором
на обветренном ночном стекле.
Сретенье. Растет февраль туманный,
даль времен прозрачна и чиста.
Симеон святой, святая Анна –
в Иерусалиме ждут Христа.
Взгляды из иконы смотрят строго –
как смиренно ждали – долгий век...
Ведь в конце скитаний встретит Бога
в храме светлом каждый человек.
Пусть когда-нибудь тебе приснится
Божий взгляд из глубины икон...
Растворится в вечности граница
тьмою занавешенных окон...
За окном растет капели
чуть хрустальный перезвон,
словно птицы нам пропели
чуть печально, в унисон.
Словно, повторили звуки –
то, о чем нельзя забыть,
словно, трепетные руки
чуть струны задели нить.
Словно, голос твой высокий
в мою комнату проник
и в ответ просили строки,
чтобы взгляд твой к ним приник.
Эта просьба вдруг возникла
тихо на устах моих –
чтобы я к тебе приникла –
не на век – на час, на миг.
Чтобы слушали мы вместе
этот чистый перезвон,
звук весенней первой вести
сквозь последний зимний сон.
После здешнего странствия,
после жизни, как бремени –
раствориться в пространстве,
затеряться во времени.
Пусть – не реки молочные,
на воде жить, да хлебе
и проплыть белым облачком
на каком-нибудь небе.
Но однажды вдруг вспомнится
всё, что было меж нами
в дальней келье, иль комнате,
озаренной свечами.
После странствия здешнего –
жизнь опять повторится,
для тебя стану вешнею
весточкой на странице.
Постой, мой друг, постой...
Ты видишь – вдалеке
плывет челнок пустой
по высохшей реке.
Но я еще жива,
хотя живу во мгле...
А Ласточка мертва
на вымерзшей земле.
Но – в Сказке, вдалеке
растет живой цветок,
у женщины в руке
Дюймовочка – росток...
Она – былинка лишь
в пустой земной игре.
Её пригреет Мышь
в безвыходной норе.
Покорная судьбе,
она еще живет,
покорная беде...
Но Ласточку спасет –
зерном, глотком воды...
Небес взойдут огни,
туда, где нет беды,
в Рай полетят они.
Небес надежен тыл,
они взлетят туда,
где шелестенье крыл–
навечно, навсегда.
Я люблю твой строгий вечный почерк,
напиши мне что-нибудь, неважно...
Каждой буквы так прекрасен очерк,
словно он из нити шелка слажен,
словно сохраняется, как детство
в тонкой разлинованной тетради,
как строка, летящая из сердца...
Напиши об этом, Бога ради...
Я люблю твой строгий почерк вечный,
букв сплетенных шелковые нити,
сохранивших наши сны и речи,
наших дней счастливые событья.
Нет, не надо ни воды, ни хлеба –
сохрани в тетради наши песни,
ведь для слов – страница, словно небо,
слово – это облако небесное,
что вплывает в комнаты весною,
сквозь окно, сквозь тонкую границу,
дом твой наполняя синевою,
светом прилетевшей Синей Птицы...
(свет свой оставляя на странице...)
«Душе моя, возстани, что спиши?»
Канон святого Андрея Критского
Мне сегодня приснился сон:
Плыл над нами купол лучистый
Покаянный ты слушал Канон –
в этот день, в Понедельник Чистый.
Я стояла рядом с тобой,
таял в сумерках Чистый Вечер,
окруженные тихой толпой,
мы внимали молитвенной речи.
И казалось, что стала святой
даже даль, долгим плачем укрыта...
Рядом с нами стоял Святой,
тот, далекий мученик с Крита.
Мы внимали Ему, не дыша...
Плач уплыл сквозь оконные ставни.
И звучало: «Что спишь, душа?
Из неправедных снов – возстани!»
Покаянный звучал Канон –
в этот день, в Понедельник Чистый.
Мне сегодня приснился сон..:
Плыл над нами купол лучистый
«Никого я не виню...» . Мандельштам
Жизнь моя тебе приснится,
ни строки – не изменю...
На пол падает страница,
но тебя я не виню.
Я у облака ночного
света лунного возьму,
под Луной ничто не ново,
всё, что сбудется приму –
кроны зимней паутину,
нитку звездного луча,
для печали нет причины,
в доме теплится свеча.
Мы уйдем – не обернемся,
так уходят наугад,
мы с тобой еще вернемся
в тот цветущий вечно Сад,
не на время, лишь навечно,
мы туда с тобой войдем...
Яблонь лепестки – излечат,
там – средневековый дом.
Там тетрадь, листы сухие,
взгляд – бездонный водоем,
там коснусь твоей руки я .
мы останемся вдвоем.
Для строки там нет помехи,
лист не падает, летит,
и свеча последней вехой
тихим пламенем горит...
Я вывожу белый,
почти
белоснежный
стих,
прочти –
неслышно
строка крадется...
В колодце
притихший
луч
в той глубине последней...
По лучу возлетают строки –
куда придется,
иль в небеса выс/оки,
из глубин колодца...
На станице белой пишу,
но строка вырастает несмело,
словно я неровно дышу,
словно стих вывожу я Белый.
Пробираюсь сквозь каменный риф,
сквозь переходы узкие,
но не может лететь без рифм
каждый стих, особенно – русский.
Ну, там – греческий, или латынь,
слоги краткие, слоги долгие...
Мне строка говорит – остынь,
ну, еще помедли в дороге.
Но ведет меня в даль рука,
несмотря на усилья – невольно...
Точной рифме верна на века –
и взлетает стих птицей вольной.
Пусть лист тетрадный опадет,
но ласточка весной вернется,
совьет гнездо и вновь взовьется –
весною к Небу свят полёт,
как взлёт ресниц, иль взмах руки,
иль отзвук к/олокола медный...
Строка бегущая, помедли –
слетают с яблонь лепестки
в раю... Круглится плод
и тихо падает на землю,
и слух паденья звуку внемлет,
поскольку свят любой полёт.
К строке летит полночный взгляд,
строка становится волною,
душа, укрыта тишиною,
летит, полёт небесный свят...
Пусть пролетает над тобой
душа с полночной тишиною...
Вернется ласточка весною,
поскольку свят полёт любой.
Слова твои летят послушны Музе.
Листы в тетради шелестят – Молись!
Перебираю я двенадцать бусин
с молитвою одной к тебе – Явись!
Из дальнего угла твоей вселенной
лучами вечности страницу озари,
освободи слова мои из плена,
словам полет воздушный подари.
Ведь – слов в тетради не напрасна трата,
весной со мною говорит капель,
ледок уже так тонок марта,
в ручьях уже играет с ним форель.
В апреле синева еще так зыбка,
Но взгляд уже взлетает по ручью,
и слово серебрится робкой рыбкой,
и по строке плывет, как по ручью.
Водицы ключевой глоточек – вкусен,
Листы в тетради шелестят – Молись!
Перебираю я двенадцать бусин –
с молитвою нездешней – Отзовись!
На ниточке строки словами узел связан,
движение руки на память нам дано,
я многоточием закончу фразу,
ту, о любви, что сказана давно.
Дождя дробинка, пленница полёта,
с небес она летит ко мне сквозь мглу,
быть может, о тебе она расскажет что-то,
когда лампада зажжена в углу.
Я жду, когда слетит – твое к тетради слово,
в мерцающей строке его я напишу,
отточен карандаш и грифелёк не сломан,
вновь многоточием я фразу завершу...
Уже ручьи бегут по мартовскому снегу,
и первая весна в моей ночи горит,
бежит тропы стезя за горизонт, к ночлегу,
где голос твой в тиши, как прежде, говорит.
И облака плывет, к утру растаяв, зонтик,
на ниточке строки развязан узелок,
еще горит в окне медовый лунный ломтик,
и ранний свет растет в пробелах между строк...
«И тихою зарей верхи дерев горят...» Пастернак
В вопросе скрыт ответ, ответа волны зыбки,
здесь пред иконами лампады не горят,
здесь ветхая изба и золотые рыбки
уплыли далеко в житейские моря.
И скошена трава ночами лунным серпом...
А мы с тобой уйдем, забросив невода,
туда, где ждет апрель и оживают вербы,
туда, где Бог воскрес и даль небес свята.
Крестами стянуты мерцающие окна,
и песнь колоколов туда войти зовет,
и красит купола рассвет Воскресный охрой,
и золотом блестя, вновь Рыбка к нам плывет.
Береза там спешит надеть зеленый капор,
там тихою зарей верхи дерев горят,
там тихо по утрам весенний дождик крапит,
как будто меж собой святые говорят...
О ЧУДЕ
«И вновь без возраста природа...» Райнер Рильке
Дождя весеннего порыв
нам говорит об урагане...
Хранится Чудо, как дары,
в сосудах в Галилейской Кане.
Об этом – сказано давно.
Апрель. Дождя порывы чаще,
вода становится вином –
оно уже разлито в Чаши.
Об этом – слышится в Псалмах,
когда без возраста природа...
Поется в храмах и домах,
когда бушует непогода.
Об этом – ранний птичий глас,
когда смолкают разговоры,
и только ветер – часть простора
не прерывает свой рассказ.
Об этом – Ангел нам поведал,
тот, что когда-то победил...
А Чудо – это только тыл,
где забываем мы о бедах.
Детства даль уже туманна,
но порой уходит мгла.
Сказка Ганса Христиана
снова в сердце ожила.
Раскрываю осторожно
я страницы – где-нибудь...
Сброшен рыбий хвост – две ножки,
чтоб по лезвию шагнуть...
чтоб как Ангел молчаливый
жить у Принца во дворце...
Но не быть ей с ним счастливой,
и в другом ей быть венце.
Предсказание не ново,
ведь нельзя любовь убить,
сужден –в венце терновом
навсегда бессмертной быть.
Ведь любовь подобна смерти –
станет пеной на волнах,
ведь душа ее бессмертна
в небесах и в наших снах..
Времени пряжа тянется,
распутываясь в дали,
где пряди березы касаются,
чуть косо, края земли.
Береза растет за околицей,
поскольку земля мала,
в краю, где блещут на Троицу
вещие колокола.
Воздушной пряже не больно,
она задевает, легка,
вечности колокольню
видную издалека,
где вольные колокольцы
голосом ветра поют,
когда березы на Троицу
из прядей косы плетут.
Может быть, пряжа прервется –
времени как устоять? –
когда березой сплетется
в к/осу последняя прядь…
Меня береза обвила
ветвями юными и длинными...
Она была еще невинной –
а я земную жизнь прошла.
Я по стволу вела рукой
чуть осторожно и несмело –
по коже бархатисто-белой,
и ощутила лишь покой.
Она сияла белизной,
лучами лунными одета,
она была на свете этом –
единственною тишиной.
Она летела в высоту
над крышами домов и зданий –
там, за границей мирозданья
земную перейдя черту.
И я, казалось, вместе с ней
за ту черту перелетала,
я ей молилась и шептала –
ветвями тонкими одень...
Береза стоит как святая
И светится в утренней мгле.
Туман на ветвях ее тает,
Спадая как риза к земле.
Она наклоняется, каясь,
Молитва в ветвях шелестит,
Земного еще не касаясь,
Она над землею летит,
Не зная границ и предела,
Листвою грядущей шурша,
Прозрачно еще ее тело,
Она еще только – душа.
Ветвей очертание строго,
Покорна природе, судьбе...
В ней Образ далекого Бога,
Быть может, живет, как в тебе.
Над дальним кладбищем «Ракитки»
стояла утренняя мгла,
но вглубь, в небесную калитку
тропа нас узкая вела..
Погост церковный был безлюдным,
волной священной шли холмы,
и в первом утра свете скудном
им тихо поклонились мы.
Звук наших редких разговоров –
движенье продолжало рук,
и ограничивал просторы
лишь горизонта дальний круг.
Мы прошептали Божье Имя...
И золотистой горсткой лёг –
двумя ладонями твоими
пересыпаемый песок.
Воспоминанью нет предела,
час этот в нас еще звучит,
когда ладони нам согрело
лишь пламя восковой свечи.
Ты в эту дверь когда-нибудь войдешь
и тишина моя тебя окружит,
за занавескою закружит дождь
и небо задрожит в прозрачных лужах.
Посмотришь в даль открытого окна
на ту, к тебе ведущую дорогу,
и ночью озарит её луна,
мой путь к тебе очерчивая строго.
Его – строка продолжит, может быть,
бросая неоконченную фразу,
и на вопрос далекий – быть, не быть –
ни чувство не ответит и ни разум...
Непостижима, может быть уму
любовь, порой похожая на жалость...
Но свет всегда одолевает тьму,
луч тьму всегда пронзает, словно жало...
Луна сквозь облака пробилась,
луч ночью по станице бродит,
и шелком кажется папирус,
перо – сплетенья слов выводит.
Я удержать слова бессильна,
и слово из страницы рвется,
и как стрела, летит без крылий,
пусть упадет, куда придется.
После ночных небесных странствий,
быть может, на твоем листочке
оно взойдет, пронзив пространство,
и остановится пред точкой –
ее поставил ты когда-то,
давно, в моей тетради новой,
разлуки обозначив дату
прощальным и коротким словом.
Пусть слово рвется со страницы,
и пусть страница опустела...
В пространстве слову нет границы
и нет во времени предела.
Поговори немножко
со мной – тебя я просила...
Голос в ночное окошко
открытое – уносило.
Ветром забытых странствий
лепестки черемухи сдуло,
шкатулку пустого пространства
заполнило имя – Катулла...
И тут же почти забылось,
лучом пронизано, лезвием,
но шелестел папирус,
белой чуть стертый пемзой,
покрытый буквами мелкими,
стихами теми, которые
поэт почитал безделками,
а мы этим строчкам вторим.
Мы их произносим, чтобы
вновь развился папирус,
чтоб тысячелетним шепотом
Слово к тебе пробилось.
Утром тебя коснется
голос птицы несмелый,
пусть над окном качнется
кисть черемухи белой.
На человечий – с птичьего –
ветер песнь переводит,
Голос с небес тебя кличет,
комнату кромкой обводит.
К озерной склонится глади
береза, вдали шелестящая,
тень облака медленно ладит
ладью, к берегам летящую.
Мы поплывем над судьбою
в даль, может быть, несмело,
с пустою простившись тропою,
к ветке черемухи белой.
Она дрожит над страницей,
над каждой строчкой качается,
с голосом первой птицы –
шелестом перекликается.
Я просыпаюсь где-то, в полседьмого,
лишь потому, что наступило время,
страница свежая уже готова –
принять строки круженье, словно бремя.
Еще в час этот не пропела птица,
но пара голубков уже воркует,
и чтоб заполнить белую страницу –
призыв любви – поэт уже ворует.
От майского дождя страница влажной
стала, и плывет кораблик слова,
чтоб вспоминать далекий день вчерашний,
как будущего близкую основу.
Я просыпаюсь где-то в полседьмого,
вот пробежали первых строк морщины,
я ничего не напишу, ведь Я готова
лишь только вспоминать – про годовщину
любви пришедшей из дали бескрайней,
лишь той, что выпадает раз в столетье,
когда земля становится вдруг Раем,
тем Раем, обещающим бессмертье...
Строгий ряд учеников
к Небу руки тихо вскинет...
от земных уйдя оков,
Бог летит к Небесной Скинии.
Вечен Библии урок –
лист её перевернется,
и прочтем мы среди строк –
Бог когда-нибудь вернется.
Время вдруг замедлит бег
в день такой же – Вознесенья,
и в такой же день, в Четверг,
Бог вернется в час весенний.
Зарастет травою склон,
и мы к Небу руки вскинем –
На высокий Елеон
Бог летит в воздушной Скинии.
Словно древних строк поток,
вновь услышим Божьи речи...
Древней Библии урок
продолжается, он вечен!
Не удается мне попытка сбросить
воспоминаний прах – как пыль, смахнуть с руки...
Страницы даль от пустоты устала, просит –
все – жизни линии продлить сквозь дневники.
Чтоб тайна жизни, словно соль, крупица
сверкнула где-нибудь, в далеких днях,
чтоб кто-нибудь прочел мои страницы,
заметки оставляя на полях.
Я помню – юный Александр когда-то
страницы Батюшкова так читал,
читал стихи и под стихами – даты,
и на полях удачи отмечал.
Чужой дневник – неровный вольный почерк,
иная жизнь, как тайный водоем...
порой, чужие разбирая строчки,
в ответ, свои невольно создаем.
Я не стираю пыль воспоминаний,
я тайну жизни уложу в строку...
Прочти мои страницы со вниманьем,
я для тебя их только берегу...
***
Ангел мой! Самый строгий на свете!
Принимаю Твой праведный Суд.
Пусть, когда-нибудь строки эти –
взгляд небесный Твой привлекут.
Занавеска от вздоха взлетает,
как крыло Твое надо мной,
надо мной Твое слово витает,
звук, насыщенный тишиной.
Я прошу Тебя – Бога ради,
без Тебя уныла земля,
пусть словами Твоими в тетради
зарастают пустые поля.
Ведь живем не единым хлебом,
пусть еще невелик улов,
но в страницах, под звездным небом
вереницы мерцают слов.
Как унять духовную жажду,
утолить потоками строк?
Ты ведь знаешь, что в Слове каждом
вновь на землю приходит Бог...
Я закончу тем Словом, которое было в начале.
Помнишь, как пробивалось оно сквозь младенческий лепет?
Нас Господь создает каждый час... и приводит нас в трепет.
Этим Словом Господь утешает в беде и в печали.
Облакам суждено майской ночью на землю пролиться.
Сок растет по стволам, за окном, там в березовой чаще.
И по каплям мы пьем эту горечь, которой нет слаще,
как Христово вино, дождевую святую водицу.
Пусть Христовым вином наполняются ночью колодцы,
мы в ладони возьмем горсть небесной Божественной влаги,
чтобы вновь утолить эту жажду ночную бумаги...
Я закончу тем Словом, которым строка оборвется...
На жизнь уже нет обиды,
строка, как подобье волны
житейского моря... Давида
время – читать псалмы...
Склонились над озером ивы,
каждая ветка – вопрос.
Надо уйти, как Иов,
который был нищ и бос.
Одеть прощальное платье,
переступить порог,
земное принять распятье –
на скрещенье небесных дорог.
Мой Ангел, зажги лампаду,
другого не надо огня...
Я просто – была отрадой –
оставшимся без меня.
Прости меня в час этот поздний,
строки убегает волна,
пусть луч завершает звездный
последнюю строчку псалма...
У тебя беру я уроки,
я твоим словам уступаю,
я в тетради рисую строки
те, где образ твой проступает.
В том Саду скамья опустела,
собеседница кратких свиданий,
Птица райская там пропела –
над строкою, в тетради тайной.
Там тянули зеленые сети,
наклоняясь над нами, березы,
на площадке играли дети,
и вдали затихали грозы.
Ветвь березы над нами висела...
Как звено в небесном порядке,
тихо облако там белело,
как сейчас предо мной тетрадка,
та, где образ твой проступает,
сквозь уже растущие строки,
я словам твоим уступаю,
я твои повторяю уроки...
Утро... Тропка в Тропарёвском Стане.
Я еще от мира далека.
Может быть, строкой последней станет –
первая июньская строка.
Вот – она уже лучом согрета,
падает с небес тетрадный лист,
ведь нельзя узнать стези поэта,
входит утром в дом Господне Лето –
сквозь умолкший соловьиный свист.
Спит строка, пропитанная светом,
словно отголосок детских грёз,
пусть сверкнет над горизонтом где-то,
насыщаясь блеском майских гроз.
Тонет тропка в Тропарёвском Стане,
в розовых березовых лесах.
Но, последняя строка вдруг станет
первой строчкой там, на небесах.
Ведь лучом она тебя не ранит –
ранняя июньская стезя,
просто – тропка в Тропарёвском Стане,
без нее поэту жить нельзя.
Я жду, когда во мне утихнет
вкус горечи земной...
Нет, как Орфей за Эвридикой,
ты не пойдешь за мной.
Я навсегда останусь тенью,
не помнящей обид,
твой шаг не усмирит ступени,
ведущие в аид.
И даже этой краткой доли
мне в утешенье нет –
в последний раз услышать Голос,
ведущий в Свет,
коснуться рук твоих, одежды,
и взглядом говорить,
и знать, что нет уже надежды –
путь долгий повторить
Ты пропел мне сегодня строки –
Я когда-то тебе их сказала...
к вершинам над нами высоким
мелодия ускользала.
Вплетаясь ниточкой шёлка
в сети ветвей зелёных,
дрожало в вершинах долго
рожденное нами слово...
Мелодия стала тропинкой,
ведущей нас берегом озера,
и растворялась в д/ымке,
там, за лесом березовым.
Тропинка мелодией стала,
вилась над березовым лесом
и долго над нами дрожала,
как отголосок небесный.
Пусть – сказанное когда-то
с прозрачных страниц ускользает,
пусть – забываются даты,
но Слово – не исчезает...
(пейзаж Галины Калюжной)
Пронизан твой дом лучами
от зажженной мною свечи...
Светится, как во сне
комната та пустая,
комната та святая –
Картина лишь на стене.
От твоего порога
к облакам восходит дорога,
за ними небесная даль.
Дорога в глуши лесная,
там сторона иная,
здесь земная печаль.
От твоего порога
уходим по этой дороге
туда, где лесная тишь.
Комнаты той пустыня
светится, как святыня,
на стенах – Картина лишь.
Пронизан навечно лучами
от зажженными мной свечами –
словно, далекий мираж,
в светлой пустыне комнаты –
чтобы могла я помнить –
с дорогой лесной пейзаж...
Ласточки и стрижи
Над окошком восточным
промелькнули стрижи,
ласточка ласковой точкой
где-то рядом кружит.
Здесь устроено мудро –
в небесах отслужив,
ангел летит под утро –
к дому, крылья сложив.
Он обернется птицей,
песней утешит меня,
он принесет к странице
крупицу дыханья-огня.
Как ласточка – звездною точкой
надо мною кружит,
над окошком восточным,
где утром мелькнут стрижи...
От лучей скользят по стенам блики,
подойду к открытому окну...
Жизнь висит на гв/оздике –
гвозд/ики –
я ее тихонечко качну.
Ты пересечешь двора пустыню,
я – пустыню комнат, путь наш прост.
Снова тает утром лунный иней
на сухих травинках птичьих гнёзд.
Я цветок бросаю на дорожку,
лепестки, как лепестки огня,
ты цветок целуешь осторожно,
как когда-то целовал меня.
Пусть любовь разбита, и скорлупки
вновь уносит время на волнах,
как частицы счастья, счастье хрупко –
пусть оно сбывается во снах...
Пусть растает утром лунный иней
на сухих травинках птичьих гнёзд,
ты пересечешь двора пустыню,
я – пустыню комнат, путь наш прост.
Я пишу еще осторожно,
ведь строка – это часть пути,
по которому невозможно –
уже от тебя уйти.
Обернусь, чтобы встретить взгляда
серых глаз небесный удар,
чтоб уйти туда, где прохлада
и ветвей объятье, как дар,
где березы склонились над прудом,
пляж песчаный, он утром пуст...
Жар июня, дышать так трудно –
отцветает сирени куст.
Размышляешь – что в жизни главное?
Убеждаешься вновь и вновь –
и строку завершаешь плавным,
чуть растянутым словом – л ю б о в ь.
От которого невозможно
на другую строку перейти,
я пишу уже так осторожно,
завершая жизни пути.
Ты разбирал мои стихи,
неровных строк мелели реки,
перечислял мои грехи
и даже – мелкие огрехи.
Ты был вчера моим Судьёй,
и я пришла к тебе с повинной,
и я стояла пред тобой,
как перед Богом – Магдалина.
И строк распутывая нить,
в страницах пел холодный ветер,
а мне хотелось в даль уплыть,
чтоб были мы – одни на Свете.
Чтоб ты перечислял грехи
и даже – мелкие огрехи,
чтоб разбирал мои стихи,
чтоб новых строк бежали реки...
Ты брат скитаний постоянных,
ты мне оставил роль сестры...
Прими нежданные дары –
листок летящего письма,
узор молитвы постоянной,
как плач Давидова псалма.
С судьбой окончим наши споры –
вчера и завтра, и сейчас,
пусть продолжаются без нас,
как дань небесному простору –
о жизни пройденной рассказ.
Листок письма – такая малость,
но охраняет, как доспех.
Строка – единственный успех,
что? Кроме Слова нам осталось...
Письмо не требует ответа,
что я могу еще сказать?
Свою строку с твоею сшила,
так верно я тебе служила,
что роль сестры смогу сыграть.
Но всё же, напиши ответ,
ведь нас лишь Слово побеждало.
От слов твоих я не устала,
молитвой охрани от бед...
«Молюсь оконному лучу...» –
так Анна некогда сказала...
Письмо сегодня получу,
от Вас, с полночного вокзала.
Не знаю, где луча исток,
в какой далекой звездной нише,
но прочитаю между строк
всё, что словами не опишешь.
Я вспомню озеро, причал,
и блеск, и плеск воды прохладной,
и Вас, покинутый причал –
Вы отплываете куда-то.
Меня оставили одну
перед иконой, там, где тише...
Я утром подойду к окну
и Вашу тень еще увижу.
Я вспомню утро, Иван-чай,
растущий в роще за холмами,
и журавлиное «Прощай»,
летящее вослед за Вами.
Я снова перечту письмо,
тот неизменный ровный почерк,
слова всё те же... Всё равно –
вся жизнь осталась – между строчек.
С облака тень соскользнула плавно
и растаяла в небесах просторных –
в день июльский Петра и Павла,
апостолов Первоверховных.
Святые по облаку шли куда-то,
по краю, в рассвете розовом...
Так Христос проходил когда-то
по волнам далекого озера.
Шли святые по краю Света,
и вспоминал Пётр-апостол,
как он бросил рыбацкие сети
и пошел – навсегда – за Господом.
Облако плыло в рассветной краске,
и вслед Петру – Павел вспомнил,
как он – на пути к Дамаску –
Христом внезапно был остановлен.
Как был ослеплён он Божьим сиянием...
И всё же пришло прозрение,
сердце исполнилось Новым знанием,
и это было – Преображение!
Мы шли с тобой по краешку Земли,
и озеро блестело где-то справа,
а слева безымянные цвели –
июньские, в пыли дорожной травы.
Казалось, нас небесный Голос звал...
Боясь цветы примять, шли осторожно,
и как Адам, ты имена давал
пробившимся былинкам придорожным.
Сквозь облака пронзили даль лучи,
дорога уводила в бесконечность,
я слушала речей твоих ручьи
и мне казалось, наступила вечность.
Казалось, это будет навсегда –
не прорастут уже событий зёрна,
и жизнь уйдет, её печаль, беда,
а будет только – справа гладь озёрная,
и мы идем по краешку Земли,
боясь примять цветы, так осторожно,
те, безымянные, в дали, в пыли,
бредущие, как мы, по бездорожью...
***
Вечер. На иконах святятся Лики
святых – от лампад мерцанья.
Пред тобой на столе открытая Книга,
тысячелетних страниц шуршанье.
По руслу мыслей идешь к истокам,
может, читаешь ты Даниила? –
о том, как великие – древних пророки –
о нас, о будущем говорили...
А может быть, ты Исайю читаешь,
и сердце твое – строка побеждает.
Страницы ветхие тихо листаешь,
о том, что Дева Бога рождает...
Вечер. Иконы. Светятся Лики.
Это вечер Преображения.
Предо мною открыта Книга –
чтение Библии – это служение...
«Мне мало надо!
Краюшку хлеба
И каплю молока.
Да это небо,
Да эти облака!»
Велимир Хлебников, 1908 год
Мне мало надо – лишь глоток воды
из самого глубокого колодца,
где отраженье плещется звезды,
осколком – утром пойманного солнца.
Мне мало надо – эти облака,
их караван, и даль, бездонность неба.
Мне мало надо – капля молока,
кувшин, и край преломленного хлеба.
И – храм, стоящий где-то на крови
первых святых, невинно убиенных...
Мне мало надо – чуточку любви
в твоих словах – далеких и священных.
Еще – березы верная верста,
и плеск ветвей в просторах заоконных.
Мне мало надо – комнат пустота,
где я молюсь тебе перед иконой.
Мне мало надо – лишь воды глоток
из самой звездной глубины бездонной.
Мне мало надо – лишь строки исток,
бегущей из моих в твои ладони...
Бог был занят высокой заботой...
Но подступили неверные –
Бог чертил на песке что-то,
может, молитву первую?
Было утро раннее, вешнее,
свет еще был рассеян.
И подвели ко Христу – грешную –
чтоб закону предать Моисееву.
А она стояла в позорном круге,
юную голову опустила,
и протянула тонкие руки,
и о пощаде просила.
На песке осталась Слов Божьих россыпь...
Утро стояло вешнее.
Бог отвечал: пусть же камень бросит
тот из вас –кто безгрешен...
Я пишу на краешке рассвета,
я пишу сейчас тебе о том,
что «давно предчувствовала этот
светлый день и опустелый дом...»
Помнишь? Так Ахматова сказала,
в час, когда любимых увели.
Я пишу... И жду тебя с вокзала,
из любой какой-нибудь дали.
Ты придешь в такой же вечер тихий,
как тогда, когда ты уходил.
На столе – ожившие гвоздики,
ты их при прощаньи подарил.
Ничего не изменилось, даже
на странице тот же Том раскрыт...
Ты о том, что было мне расскажешь,
и в ответ – строка заговорит.
С небес слетевшая птицей,
первая бежит фраза,
оборвавшаяся на краю страницы,
первая строчка робкая...
Вспоминается сразу –
как долго шел ты
лесною затерянной тропкой,
собирая полевые цветы
для хрустальной вазы.
Те цветы растут на моем столе,
пленники полевые, несмелые,
утром светятся в полумгле,
лепестки раскрывая белые.
Облетая, лепестки сразу
в небеса возносятся птицами...
Слова – с оборвавшейся фразы
падают со страницы...
Природа сегодня плачет,
небесных слёз – по колени...
А может быть, это значит –
уходит мое поколение...
Поколение галстуков алых,
поколение бардов, поэтов,
поколение коммуналок,
поколенье Университета.
Поколение малой зарплаты,
безмашинное, пешеходное,
поколение Самиздата
и запретных книг – до восхода.
Поколение бескорыстных,
поколенье – друзьям служивших,
поколение – ищущих истин,
поколенье – вновь Бога открывших.
Небесные слёзы бродят,
и мы преклоним колени,
мое поколенье уходит –
послевоенное поколенье...
В лесу безлюдном было тихо,
но что-то ветер нам шептал.
Мы шли, ты пел про Эвридику,
а на холме высоком диком
куст Иван-чая расцветал.
Нам этот путь еще приснится,
где мы вдвоём идём, поём...
Но я всегда была – синицей,
а ты – далеким журавлем.
Жива – земною я водицей,
а ты – небесным жив дождем...
Была земной я птицей робкой,
ты – на просторных плыл крылах.
Но нам еще приснится тропка,
затерянная в небесах.
Безлюдно станет там и тихо,
июньский будет суховей.
И ты споешь про Эвридику...
Ведь знаю я, что ты – Орфей.
Нам Юный Бог перечисляет
названья девяти блаженств...
Нагорная тропа петляет,
молитвы – защищает жест.
Опасно каждое движенье –
идем по краю света-тьмы,
нас ожидает утешенье –
блаженны, плачущие мы...
Блаженны мы, когда нас гонят,
успевших – истину сказать,
и воском – плачущей в ладонях
свечи – границы слов связать.
Молитвы древние коротки,
холмы пологие вдали...
Блаженны мы, когда мы кротки,
наследуя простор земли.
Пусть будет то, что будет с нами,
блаженны – миротворцы мы,
мы станем Божьими сынами,
когда отделим свет от тьмы.
Житейскими благами ловят,
пленяют каждый день и час.
Блаженны мы, когда злословят
за то – что Образ Божий в нас.
Среди трудов и тяжких буден
горит во тьме молитвы час...
к убогим – милостивы будем,
шепча : «Господь, помилуй нас...»
По дрожи сердца путь наш узнан,
молитвы древние просты...
Блаженны мы, мы Бога узрим,
поскольку сердцем мы чисты.
По новым травам, старым листьям
идем – по краю света-тьмы...
Мы ищем правды, жаждем истин,
насытимся – блаженны мы.
Наделены тончайшим слухом,
чтоб различить Благую Весть...
Душой богаты, нищи духом –
нас Царствие Небесно есть.
Блаженства Бог перечисляет...
пологие холмы в дали,
тропа Нагорная петляет,
блаженны мы – мы соль земли...
Рыжий отблеск печали о прошлом
золотым оседает загаром,
серебрится, свежа, на подошвах
пыль парижских седых тротуаров.
Кто-то счёл тяжесть храма недоброй...
В небесах – камень кружевом стынет,
и парит на чудовищных ребрах
Нотр-Дама святая твердыня.
От нее – разбегается, дразнит –
вдоль реки чуть картавым прибоем
шум толпы, образующий праздник,
тот, который всегда с тобою.
На карнизах – чудовищ морды
смотрят вниз, от жары белея,
гордый всадник Генрих Четвертый
через время летит, зеленея.
Приближается первая осень,
опадают, желтея, каштаны,
жаркий ветер листья разносит,
образуя ковёр нежданный.
Маршал Ней оживает мишенью –
взгляд в нее попадает сразу –
на скрещении Сен-Мишеля
и латинской стрелы Монпарнаса...
Память светится отблеском рыжим,
золотым покрываясь загаром,
серебрится пылью Парижа –
данью стертою тротуаров...
Здесь, на окраине Парижа,
о скором будущем мечтаю,
и может быть, ты станешь ближе,
когда Евангелье читаю.
Строка рождается в печали,
но сквозь нее проступит снова –
«...лишь Слово было в том Начале –
у Бога... и Сам Бог был Словом...»
И – Иоанн, Глас вопиющий,
был на земле Его Предтечей...
сильнее был вослед Идущий,
а Иордан стал местом встречи...
Вдыхаю влагу я сырую...
Париж и утренний туман.
Евангелье. Главу вторую
апостол дарит – Иоанн.
В строке звучит мотив Библейский,
а Чудо было так давно,
когда-то, в Кане Галилейской
Бог воду превратил в вино.
Какая тайна в Древнем мире? –
где в Чудо верила душа...
Являлся юный Бог на пире
и тихо – Чудо совершал.
Дух Божий, где хочет дышит
и Голос Его ты слышишь
и вечером и на восходе...
Но нам не узнать никогда,
откуда Дух Божий приходит
и ветер уходит куда?
Небесный, быть может ветер,
разгонит земные туманы,
и свет мне подарит Третье
сказание Иоанна...
Ты сегодня от меня далек,
но мне кажется, мы всё же вместе,
на платке расцвел твой узелок,
я целую твой заветный крестик.
Пусть земная между нами даль,
и пути друг к другу так неровны,
но березовая сторожит вуаль
тень твою перед знакомым домом.
На столе букетик полевой
и словами я печаль смываю,
я рисую в мыслях образ твой,
Прошлого страницы открывая.
Ипокрены ключ – строки исток,
он невидим, призрачен, прозрачен,,,
Но к тебе – небесный путь далек,
только лишь словами обозначен.
Я в Божий храм приду, где ты меня отмолишь,
где пред иконами стоять не устаю,
ведь на земле уже мне не найти сокровищ,
небесные слова тебе я отдаю.
Я встану на краю какой-нибудь опушки,
близ сосен золотых, в неведомом бору,
где колокол звучит в далекой деревушке,
чей Глас поёт в душе день каждый, по-утру.
Среди ночных теней гуляет лунный серпик,
и на вершинах там огни небес горят.
И от лучей наш путь становится серебрян,
святые с нами там чуть слышно говорят.
Я повторю их речь, мне служит луч подсказкой,
сливаясь с тишиной, блестит небес доска,
окрашены слова серебряною краской,
и луч, летя ко мне, всё бродит у виска...
Я поле жизни все же перешла,
я у порога вечного вокзала,
я никому не пожелала зла,
я только лишь – любви желала.
На этом поле каждый колосок
словами спелыми налился.
Витал над полем жизни голосок
лишь Ангела, что надо мною вился.
Земля над этим полем так свежа,
и горизонт горит рассветом алым,
пересекала поле та межа,
что каждый день с тобой нас разделяла.
Я над рекой времен мосты сожгла,
здесь, у порога вечного вокзала.
Я поле жизни все же перешла,
я никому не пожелала зла,
я только лишь любви желала...
Немного сбивчиво, но откровенно,
с годами путь строки налажен –
так путь луча прочерчен во вселенной
и свет исходит из небесных скважин,.
и на земле становится нетленным,
преображая рощи, ниши, чаши...
Листок летит на русские равнины,
волной любви его вздымает ветер...
его прочтешь при отблеске камина,
или отложишь, чтобы на рассвете
тетрадь раскрыть и почерком старинным
в строку слова связать и мне ответить.
Слова любви строкой посланья сжаты,
я их прочту, и это несомненно,
когда в конце письма сотрутся даты...
Слова летят, они всегда крылаты –
из той дали, где ты – к моей вселенной...
Вернусь на родину. Московский летний дождь,
плывет фонарь в вечерней чистой луже,
и свет дрожит, по кромке ты пройдешь,
и плеск воды твои шаги заглушит.
Закатный луч горит в тиши окна,
а в небесах лишь лунная дорога.
Темнеет облако клочком сукна,
и проступают звезды понемногу.
Прочна луча натянутая нить,
растет строка чуть начатою фразой,
и ты пытаешься ее продлить
до очертаний будущих рассказов.
Есть смыслы непостижные уму...
Ах, только б нить, дрожа, не исчезала,
и ведомо лишь Богу одному,
когда душа росла и воскресала.
Слова мои на родину спешат,
туда, где колокол зовет к вечерне.
Московский дождь. Фонарь. Лучи дрожат,
и долго длится поздний час вечерний.
Отражено мое лицо
в чуть потемневшей амальгаме,
ветвей сомкнувшихся кольцо –
уже венок, еще – не рама.
Мой неоконченный портрет,
начатый ангелом когда-то,
где свет первоначальных лет
сквозит, как след, пролитый свято.
Когда-то строгие черты –
штрихами притушило время...
Моя душа – у той черты,
где тело сброшено, как бремя.
Лучом последним освещён
взгляд глаз, немного виноватых –
там целый мир был отражен
и даже ты – давно когда-то.
Мой неоконченный портрет...
Он будет завершен судьбою,
она допишет список бед,
еще не пройденных с тобою.
И ты – увидишь этот лист,
когда пойдешь за мной по следу...
В твоих руках – чуть дрогнет кисть,
когда добавишь штрих последний.
Развязан узелок, а новый не связать,
не помню, кто сказал – Где тонко, там и рвется,
усталой тишиной осталось жизнь назвать,
где ласковый ручей речей твоих не льется.
Но в это тишине бессмертник рассветет,
по снежным лепесткам я угадаю снова,
в какие небеса ночная тень плывет –
последнего, тобой не сказанного слова.
Но звук его живет, рвет сердце пополам,
оно летит звездой сквозь сумрак заоконный,
оно растет цветком, привитое к устам,
когда-то тишиной твоею опаленным.
Развязан узелок, разведены мосты,
меж нами пустота и пропасть расстоянья,
страница лишь хранит частицу чистоты,
спасительный маяк в пустыне расставанья.
Что дальше? Тишина. Мне суждено молчать.
Пусть плач ночной свечи на скатерть твою льется...
Когда-нибудь и ты, как ангел, у плеча
склонишься надо мной, и сердце разорвется.
В августе посвежело,
туман над небесной рекой,
Пророк близ куста можжевела –
с молитвой – Даруй мне покой...
Изморось на пороге,
осенние рубежи,
рек – холоднее дороги –
«Лапу медведь положил...»
Куст можжевела. Снился
вещий Пророку сон –
на огненной колеснице
возносится к Небу он.
Августа воскресенье
второе... И Книга о том –
первое Вознесенье,
летний последний гром.
Первый лист у порога,
туман над рекою плывет,
А Илии-пророку
Бог – бессмертье дает...
Я облаков слова учу
и взгляд дарю листам,
и уступаю путь лучу,
и счёт веду верстам.
На подоконнике моём
всегда цветы дрожат,
когда небесный окоём
повторит путь стрижа.
И говорит со мною даль
о том, что на земле
росой рассеяна печаль,
и спрятан Свет во мгле.
Строка, подобная волне,
спешит, ты слышишь плеск?
Ты веришь? – скоро ты в окне
увидишь утра блеск...
Она была, как новичок,
возникший здесь во мгле.
Она была еще дичок,
привитый здесь к земле.
И стал родным ей косогор,
пред ним склонялась ниц...
Но снился ей небесный хор
прозрачных райских птиц.
И ветер, свитый с тишиной,
чертил над ней круги,
она роняла на земной
поляне лепестки.
Она спасала от беды
идущих мимо – всех,
даря небесные плоды
им для земных утех.
Она протягивала к ним
ветвей волну весной,
и рос над ней лучистый нимб,
пронзенный тишиной.
Она, как Дерево Добра,
ветвями шелестит,
но знает – вновь придет пора.
И к Раю возлетит...
Сегодня ангелы щедры,
небес прозрачных своды гулки,
я тишины приму дары
из недр московских переулков.
Строка ведет меня сама –
прочь от земного обихода,
туда, где ждет простор псалма
и блеск небесных переходов.
Где прочитают нам рассказ
о том, как «мелки с жизнью споры...»,
и тишины начнется час,
когда прервутся разговоры.
Где нам придется роль сыграть –
героя Ветхого Завета,
и в битву с Ангелом вступать,
и побежденным быть при этом.
Беда – частица всех побед...
Нас облака ждут на причале,
небесный пропуская свет,
свет, побеждающий печали.
Под шум березовых вершин,
в четырнадцатый день готова
с тобой прогулку совершить
туда, где Спас Медовый.
Где тихо колокол звенит,
близ леса, на опушке,
и стройный хор плывет в зенит
в час утренний в церквушке.
Начнется так Успенский пост...
Мы путь пройдем в молчанье,
преградой в человечий рост –
соцветья Иван-чая.
Тропинка всё же приведет,
пускай, узка, неровна –
на рынок старый, в Тропарёво,
где продают душистый мёд...
Рука касалася руки,
в тиши сливались наши речи,
сказала я – Как высоки
в лесу березовые свечи.
Они до неба достают,
но высота им не опасна...
В лесной глуши вдруг вырос пруд,
заросший чуть – узорной ряской.
Плыла вечерняя пора,
на горизонте зрели тучи,
мы шли среди последних трав,
еще высоких и цветущих.
Их никогда никто не рвал,
цветы загадочные эти...
Ты им названия давал,
они нас окружали сеть.
Казалось, будет так в Раю,
на той неведомой поляне,
где мы когда-то на краю,
на той черте с тобою встанем.
И я коснусь твоей руки,
и будут зреть над лесом грозы,
и ты мне скажешь – высоки,
как на Земле, и здесь – берёзы...
Мне снится с некоторых пор,
что мне вести еще придется
святой, под вечер разговор –
самаритянки у колодца...
Когда придет усталый Бог –
иль это будет только снится? –
Он на песке напишет строк
немного... Он испьет водицы.
И Он напишет те слова –
для них еще тонка бумага,
от них кружится голова,
слова – о Вечной Жизни влаге...
О том, что есть Небесный тыл,
я может, этих слов не стою...
Но Бог со мной заговорил,
с самаритянкою простою.
Строка вырастает на сваях,
небесные прочны слова,
Евангелие открываю,
девятая, помню, глава –
о том, как перед рассветом
тропа восходила в туман,
и шли за Учителем следом
Иаков и Пётр, Иоанн.
Шаг каждый казался надеждой
и каждый светящийся куст...
Вдруг белыми стали одежды,
и Преобразился Исус –
в сиянье лучей, как в оправе...
И утра рассеялся дым –
предстал Он в Божественной Славе
ученикам Своим.
И тайну Небес открывая,
Отца Глас летел с облаков...
Строка вырастает на сваях –
священных евангелья слов.
Последней любви лебединая песня
небесной печалью плеснет,
на безымянном – рубиновый перстень
лучами заката блеснет.
Подарена к дате рожденья – Гортензия –
в плену хрусталя, горда...
Я никаких не имею претензий
к тебе, ты свободен всегда.
Время любить – это бремя свободы,
только об этом пою...
Только помню пустынные своды,
святую обитель твою.
Я никаких не имею претензий,
песней небесной плесну,
на вечную память цветок Гортензии
вечером принесу...
Пусть хранится цветок капризный
в твоем хрустальном плену,
пусть лепестки образуют ризу,
спадая в твою тишину.
Вечернее время рекою
вливалось. Суровою ниткою,
той, что была под рукою,
я белую розу выткала.
Пяльцы тонкие стали
вечным кругом, основой,
цветка лепестки бежали
по полотну льняному.
Время шло – вал за валом,
сквозь окна раскрытые хлынуло...
Розу я вышивала,
только шипы я вынула,
чтобы они не изранили
сердце твое далекое...
Выткала вечером ранним
Розу, как я, одинокую –
стежками мелкими, ровными,
по темному льну, по глади,
белой ниткой суровою –
забытой старинной гладью,
Розу – любви эмблему
вышила летним вечером,
чтобы рвалась из плена
времени, чтобы стать вечною...
День завершается привычным многоточьем
тех фонарей, мерцающих в окне,
путь освещающих
бессонной ночью,
ведущий к незнакомой тишине.
Лучи в ночи воздеты, словно руки,
держащие прозрачный небосвод...
Там –ветер возвращается на круги
и в новый устремляется полет.
А фонари в окне так молчаливы –
поскольку охраняют тишину...
Как часовые, кротко, терпеливо
встречают времени высокую волну,
чтоб в дом она случайно не проникла,
не затопила комнат пустоту,
где я стихи пишу, где взгляд приник мой
к чуть освещенному тетрадному листу,
где – строчки путь бессонной этой ночью
закончится, быть может, на заре –
таким уже привычным многоточьем,
лишь повторяя точки фонарей...
Береза прядью нависала –
уже осенней и опасной,
и фраза на уста упала:
«И золото Второго Спаса..»
Москва вдоль улицы шумела,
но лабиринт дворов был тихим,
я за тобою шла несмело,
как тень бесшумной Эвридики.
Луны – намёком – плыло блюдце –
о том, что наступает вечер...
А ты пытался оглянуться,
чтоб потерять меня навечно.
Я знала, что совсем немного
мне за тобой идти осталось,
ты проводил лишь до порога –
благодарю за эту малость.
Я знала, что идти опасно,
когда тропа бежит с откоса –
сквозь золото Второго Спаса,
березы золотые косы.
Вновь зарницей жизнь упала,
дней остаток я храню,
дней осталось слишком мало,
никого я не виню.
Август. Россыпь яблок спелых,
лишь одно я подниму..
Птица Райская пропела,
ветер чуть задел струну.
Там – садовый светел кипень,
золотой стоит дворец,
клены блещут там и липы,
там – березовый венец.
Ангел там в небесной ризе,
нимб кружится золотой,
В эту жизнь была я призвана,
где молюсь моей Святой.
Где березовые вехи,
горизонта окоем,
без оглядки, без помехи
мы – за горизонт пойдем...
Пишу тебе, быть может, ниоткуда,
лишь небеса с тобою я делю,
еще откуда ожидать мне чуда,
когда слова летящие дарю.
А ты далек... И мне черты лица
не увидать – что издавна знакомы.
Пишу с черты опасного крыльца,
лишь перейдя пустыню комнат дома.
Ведь одиночество подобно тишине,
в которую еще как в Бога верю.
Во тьме икона плачет на стене,
и в небеса распахнуты все двери.
Но «Отче наш!», избавь от пустоты –
слова молитвы тихо повторяю...
Я на крыльце стою, у той черты,
где я тебя когда-то потеряю...
Нас сквозь осень звала и вела,
раздвигая прохладу, дорога.
И сказал ты: Смотри – ветла
над твоим склонилась порогом.
Нарастала заката тревога,
но еще была даль светла.
И сказал ты: Печаль сотри,
это просто окончилось лето...
Прозвучало эхо ответа:
Над порогом ветла, смотри...
Это к ней нас дорога вела,
постоим у осенней границы,
Странник мой! Мы должны склониться –
у нее, как у нас, нет угла...
Тень моя, тобою брошена,
растворяется во мгле,
и потерянною брошью
незаметно льнет к земле.
И уже не окликает
голос твой меня в ночи,
тень мою теперь ласкают
только лунные лучи.
Медлит лунная дорожка,
и лучом освещена –
тень моя, тобою брошена,
по земле бежит одна...
Но зато легко сквозь двери
я в твои уже скользну,
и на миг, по крайней мере,
к тени я твоей прильну.
Тень пройдет через мытарства
незаметно, сквозь ушк/о?
Обретет иное Царство
в небесах, где высоко.
Там, за кипенем Садовым –
белым облаком – Дворец,
на дверях горит подковой
юный месяц, как венец...
Домашние разъехались давно,
давно по свету разбрелись друзья,
Береза гладит веткою окно,
серебряная в облаках стезя.
Воздушна в комнате завеса мглы,
на стол огромный руки уроню,
перебираю горсть Святой земли –
подарок твой, который я храню –
пропитана небесной тишиной,
привезена из Оптинских Пустынь,
она как будто говорит со мной,
как голос твой далекий: «Не остынь!»
Пчелою над плечом поет печаль,
рассветом хмурым мой начнется день
слова твои на сердце, как печать,
страницы п/устынь – словом
лишь задень
Я не прошу земных, небесных благ,
но если можно, Словом – позови!
На миг хотя бы сделай кроткий шаг
по строкам – уходящий шаг любви...
Вновь зарницей жизнь упала,
дней остаток я храню,
дней осталось слишком мало–
«Никого я не виню...»
Осень. Россыпь яблок спелых,
лишь одно я подниму.
Птица Райская пропела,
ветер чуть задел струну.
Там – Садовый светел кипень,
золотой стоит Дворец,
клены блещут там и липы,
там березовый венец.
Ангел там в небесной ризе,
нимб кружится золотой.
В эту жизнь была я призвана,
где молюсь моей Святой.
Где березовые вехи,
горизонта окоем,
без оглядки, без помехи
мы за горизонт пойдем.
Думали мы о расплате –
той, за вечным порогом.
Вспомнили мы о Пилате,
идущем лунной дорогой.
Небесным он шел переходом
к неведомой нам еще вечности.
А мы были лишь пешеходами
на улице бесконечной.
И мы остались прогуливаться
по длинной Садовой, по Кудренной,
вдаль уходящей улице,
млечным светом припудренной.
Луна развалилась на части –
там, в переулках над Бронной...
Мы шли к великому Мастеру
к пятиэтажному дому,
в квартиру пятидесятую,
шли по великим строкам,
где он написал про Пилата,
где он рассказал про Бога.
Мы шли вослед за Пилатом,
лунною шли дорогой,
мы думали о расплате –
там, за вечным порогом.
Пустырь близ фонаря в округе
осенней россыпью зарос,
и с каждым днем – всё тоньше руки
листву теряющих берез.
Ты спросишь – кто еще на свете
сегодня так же одинок? –
береза или свежий ветер,
листву сбивающий берез.
Из горечи ночного плача
слова любви я извлеку,
цепочку слов в тетрадь я спрячу,
в летящую к тебе строку.
Чтобы тебя обвили руки
осенних тающих берез,
чтобы пустырь в твоей округе
листвою золотой зарос,
чтоб сквозь осенние печали
сквозь тихий времени поток –
слова любви еще звучали,
вплетаясь в шум житейских строк...
На куртке молния сверкнула...
И громом в сердце отозвалась,
и я на миг к тебе прильнула,
благодарю за эту малость.
Шли Теплостанскою аллеей,
по леопардовой дорожке,
кленовый лист летел, алея,
мы шли неслышно, осторожно,
боясь спугнуть живую стаю
листвы сегодняшней, вчерашней,
смотрели, как она сгорает –
уже покорно и отважно...
Так коротка была прогулка,
шли по листве, шли мимо церкви...
Блеснула молния на куртке,
но в час прощания померкла.
Но стала – хрупкою основой,
воспоминаньем, дни согревшим,
кружился в памяти кленовый
лист, став страницей не сгоревшей...
На плече твоем дорожная сума,
в возвращение твое мне всё же верится,
над страницей слов твоих туман
никогда, наверно, не развеется.
Не дано мне утешаться тишиной –
голос той над каждою страницей,
голос твой витает надо мной,
и строкой в странице стать стремится.
Но я знаю, что когда-нибудь
сбросишь ты житейскую коросту,
снова выберешь далекий путь,
между нами снова станут вёрсты.
И осенних слов твоих туман
поплывет над летнею страницей...
На плече дорожная сума,
Странник мой! Ты вечно будешь сниться.
Строка подобная волне
спешит за горизонт туманный,
где золотом осенних дней
причал затоплен деревянный.
Словами память заросла,
как жизнь, вдруг ставшая судьбою,
и я границу перешла,
мне отведенную тобою.
И я увидела простор,
уйдя из стан глухого дома,
вошла в тот незнакомый двор,
где рос старинный Сад огромный.
Я провела строку за край,
за ровный горизонт страницы,
и показалось – это Рай,
который мне еще приснится.
«...сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся...»
Осип Мандельштам, 1915
Ангелов число бессчетно – милых...
Одиноки в море корабли,
одиноки в небе журавли,
для полета – Бог дает нам силы.
В небесах всегда мелькает что-то,
вот и надо мною проплыла
тень от журавлиного крыла,
и строку чертою провела –
наступило время перелета.
Взгляд плывет вослед за облаками,
небеса не терпят пустоты,
и по комнате летят листы
с нарисованными мною журавлями.
Сосчитать хотя бы половину...
Клин осенний надо мной взвился –
над Элладою когда-то поднялся...»
так – старинный «поезд журавлиный...
В ночи звезда, как Божье око,
к земле летит листва резная,
Мой Ангел в небесах, далёко,
когда вернется он, не знаю.
Страница под рукой вздыхает –
Пророком древним строки слажены,
судьбу по строкам отгадаю –
о чем? Мне Даниил расскажет...
Гадают только в одиночестве,
со мною говорит лишь Книга,
какое выпадет пророчество?
Дождусь ли – возвращенья – мига?
Горит в ночи звезда Господня,
листва к земле уже слетает,
вчера и завтра, и сегодня
по строкам – о тебе гадаю.
А Даниил прекрасен, кроток,
поверю слову тайновидца –
пусть будет путь к тебе короток –
перевернуть боюсь страницу...
Клён последний лист на стол уронит,
взгляд мой бродит по прожилкам этим,
разгадаю, словно по ладони –
сколько мне осталось жить на свете...
На странице три строки протяжные,
каждая их них с тобою связана,
от дождя осеннего чуть влажные,
как с небес упавшие вдруг фразы.
Свыше – первая строка пролита –
пусть её впитает плоть бумажная...
Это моя светлая молитва –
о тебе – в пустыне утра каждого.
От строки второй устали руки,
вот и тянется она небрежно,
плач о безутешности разлуки,
о любви, как горе, неизбежной.
Над строкою третьей я помедлю,
предсказание дождями стёрто...
В путь далекий я пойду по следу
возрастающей строки четвертой.
На столе – печатью – лист кленовый,
обведу, ведь карандаш отточен,
ведь узор его похож на Слово,
то, которое поставит в жизни точку...
«...ласточка в чертог
теней вернется... » Мандельштам
Я не должна стереть
в тетради эти строки,
мне их дано узреть,
у Муз беря уроки.
Ведь строки, как лучи,
им хочется стремиться,
чернила горячи,
оплавлена страница.
Поэт – всегда солдат,
пусть даже – Неизвестный,
никто не знает дат –
пропавшего без Вести...
Подаренных мне дней
с днем каждым тает сумма,
я встану в ряд теней
безмолвных и бесшумных.
Из нитей светлых строк
пусть – облако сплетется...
А в призрачный чертог
лишь Ласточка вернется.
Осень. И листву колышет
утром ветерочек.
Ветка в воздухе напишет
золотую строчку.
Эту строчку пропевает,
пролетая, птица,
строчку я перечитаю,
занесу в страницу.
Ветер пусть над ней витает,
шелестит листвою,
и страница зарастает
веткой золотою.
Пусть строка плывет в просторы,
в дали неизвестные,
и к тебе пройдет сквозь шторы
веточкою- вестью.
Падал каждый лист, как Слово,
золотом расцвеченный.
И береза снова, снова
обнажала плечики.
Купол неба плыл, как в храме,
шли – Москвой, ее окраиной,
пустырями и дворами,
по листве израненной.
Вспоминали строки разные,
о любви – не говорили...
Ты сказал: Сегодня праздник
Рождества Девы Марии.
Колокольный звон, как слово,
звал под своды вечные,
и горел шатер кленовый,
золотом расцвеченный
Шли Москвой, ее окраиной,
падал лист кленовый,
временем израненный,
как узор, как слово...
Ты улетаешь за горизонт
неутоленным взглядом,
словно слышишь далекий зов,
не слыша того, кто рядом.
В глазах твоих облака плывут
белыми парусами,
они как будто меня зовут
в дали – за небесами.
Я различу в той дали исток,
что новой строкой прольется...
Я помню – кто ищет, тот одинок –
так Лермонтовым поется.
И за далекий твой горизонт
я улетаю взглядом,
но я не слышу твой тихий зов,
хотя ты сегодня рядом.
В моих глазах облака плывут,
и сами пишутся строки,
и паруса меня в дали зовут,
туда, где все – одиноки...
На шелковом шоссе шуршат машины,
спешат туда, где тянется закат,
я выбираю буквы наугад,
растут в тетради строки, как морщины.
И гладкая – вдруг старится страница,
и молодое старится вино,
и вспоминается забытое давно –
всё так же далеки родные лица.
Я открываю Древний Том заветный
и первого Псалма учу урок,
и снова тянутся из дивных строк
забытые Давидовы советы.
В каком стогу мне отыскать иголку,
скрепить страниц разрозненных края...
И всё бегут в далёкие края
машины по шоссе, по шёлку.
В какую даль мне распахнуть окошко?
Что мне ответить, ведь вопрос не прост,
а взгляд встречает только взгляды звезд,
растет в странице лунная дорожка.
Вы ко мне сегодня были стр/оги,
и о нежности я даже не мечтала...
Я про ласточку ослепшую читала –
вслух, Вам, Мандельштамовские строки.
И дор/оги серебрилась лента,
по какому шли, не помню, склону,
я читала Вам про Антигону –
древнегреческую вечную легенду.
Вдруг – над нами ласточка пропела,
что пришла минута расставанья...
Но стихи про «радость узнаванья»
Вам прочесть я всё же не успела.
И за горизонт упало солнце
там, в дали, из беспредельной выси...
Промелькнула вдруг бесплотность мысли –
что чистейший звук «в персты прольется...»
Осенний день на летний был похож...
Но озеро готово было к стуже.
Казалось, лишь листвы упавшей дрожь
его покой торжественный нарушит.
Твой взгляд был холоден, как озеро, и – я
произнесла одно всего лишь слово,
но только деревянная скамья
раскрыла мне объятия сосновые...
Так одиноки были мы вдвоем,
в прозрачный лес в дали вплывали зданья,
и ты сказал – давай, в ту даль пойдем,
чтоб звук шагов смешать – с листвы шуршаньем.
Как хорошо, что цель была ясна...
Расстались на осеннем мы пороге,
и не твоя, наверное, вина,
что разошлись в дали – наши дороги.
На летний – был похож осенний день,
но листья падали уже покорно,
и зимних облаков стояла тень
над гладью золотистою озерной.
Одиссеи – уплывают
навсегда, или надолго...
Пенелопы ожидают
и узоры ткут иголкой...
Рос последний день осенний,
но прогулка – не сближала,
по тропе – разлуки тенью –
тень меж нами пробежала.
И взаимные упреки
прозвучали вместо песен,
словно будущие строки...
Оказался мир нам – тесен.
Дни прошедшие итожа,
думали – в чем? Провинились...
Будто слёзы – Даром Божьим –
дождевые капли лились.
Одиссей уплыл надолго...
Пенелопа – ожидала...
Ночь. Послушная иголка
лишь – узоры вышивала.
Дни идут и годы тают,
долго длится день осенний,
сыновья лишь вырастают –
будущие Одиссеи.
Обожгу ладонь горячим воском,
обо мне сегодня – помолись,
может быть, я изменю причёску,
и быть может, изменю я жизнь.
Наступает вечная разлука,
а разлука – это тишина...
Ты отыщешь новую подругу,
на меня нахлынет строк волна.
Мы еще боимся постоянства,
перемены требует душа,
мы уходим в новое пространство
чтобы вечным воздухом дышать.
Ветер возвращается на круги,
на странице лишь любви печать,
кажется, что с новою подругой,
суждено – лишь обо мне скучать.
Трубы водосточные
встретились с дождями...
Налетел Восточный
ветер – и не ждали.
Листья одинокие
на асфальт кидает
ветер тот Восточный,
может, из Китая...
Только мостовые
заблестели строже,
слёзы дождевые,
как подарок Божий.
Всё же – Откровения
Слово светит точно...
Осень – вдохновения
Пушкинский источник.
Но летит Восточный
леденящий ветер,
плачут водосточные –
обо всём на свете.
Медлит взгляд мой на звездном Атласе,
там – другая Вселенная дышит...
Откровение... Что Иоанн напишет
на Каменном острове, греческом Патмосе?
Лет налёт – ладонью сниму я
в Книге той, где напечатано –
как Ангел небесный срывает печати
и последнюю ту, Седьмую.
О том, как из Третьей небесной Чаши
только горечь на землю хлынула,
вкус далекой степной полыни...
Что еще Иоанн расскажет?
Ночь на белом Свете свершается,
звездные точки – в созвездья слиплись...
Странным названием – Апокалипсис –
Откровение завершается.
У тебя за окном березы верста
и листвы осенней горенье....
У меня за окном – безвидна, пуста
Земля, как в день Первый творенья.
У тебя – уже Свет, отделенный от тьмы
в Первый день творения – Богом...
У меня – облаков темнеют холмы,
за окном проплывая строго.
У тебя – уже утро и снег пошёл,
у меня, как всегда, уже вечер.
Ты читаешь слова: Бог сказал – «Хорошо!» –
в этой Книге страницу вечную,
самый первый тысячелетний рассказ....
А я – о немногом мечтаю –
что строку о том, как Господь создал нас –
вместе с тобой прочитаю.
У меня тогда не останется тьмы,
и выше поднимутся своды,
и облаков, посветлев, проплывут холмы
за окном – как вечные годы...
Карандаш отточен слишком остро,
мне не жалко тонкий грифель тратить,
волны строк сегодня с перехлёстом,
непогода царствует в тетради...
Царствует в тетради непогода
Предсказать – что будет невозможно.
Ведь искусство – это как природа
«изречённое вдруг станет ложью...»
Так сказал когда-то гений Тютчев,
вековые я учу уроки,
осень, над тетрадью бродят тучи
и бегут по небу волны-строки.
Словно, стала парусом страница,
и белеет одиноко и мятежно,
горизонта алая граница
всё зовет туда, в простор безбрежный.
Непогода царствует в тетради,
Карандаш отточен слишком остро,
И не жалко – грифель мне истратить,
волны строк догнать, поставить точку.
У Вас в доме – вечный ремонт,
у меня – непогода тоже..
К Вам иду, раскрывая зонт,
потому что – Московский дождик.
У Вас – новый скрип половиц,
словно пенье, слуху отраден.
У меня – новый плеск страниц,
в той, подаренной Вами тетради.
Но не надо ремонт завершать –
я привыкла к пустыне этой –
чтобы новое что-то читать,
побродивши по белу Свету.
К потолку поднимая взор,
видеть новую люстру и тени,
изучая новый узор –
вспоминая старые стены.
У Вас в доме вечный ремонт...
Шторы нет, и Луны светит блюдце...
Я уйду, забывая зонт,
чтоб когда-нибудь к Вам вернуться...
Для утомлённых жизнью взрослых людей ремонт ассоциируется с
неподъёмными тяготами обыденного существования, накапливающимися день
ото дня, чтобы в один непрекрасный день выскочить, как из засады, и
навалиться на вас всей тяжестью. Но для детей и поэтов ремонт –
это срыв вещей с насиженных мест, появление прекрасного духа
неприкаянности и скитальчества, радостной новизны.
Как стих псалма пространства даль,
и льется колокол там вещий,
и голоса его печаль
преображает в доме вещи.
Холодный вечер входит в дом,
пройдя осенней рощи шорох...
И открываешь старый том,
страниц тысячелетних ворох,
где вырастает без прикрас,
покорно, как растут деревья,
тот первый в Библии рассказ
про Исаака, жертвы первой.
Растет священный ужас строк,
растет на окнах первый иней...
Но, Бог – остановил клинок,
тот, что отец вознес над сыном...
И даль веков, как стих псалма,
и колокол там льется вещий,
вплетаясь в тишину в домах,
врываясь в строки Книги вечной.
Я просыпаюсь до рассвета.
Земля безвидна и пуста.
Береза что-то шепчет ветру.
Летит с иконы взгляд Христа.
Еще темнеют тени ночи,
природа спит, но не молчит.
И первая молитва «Отче...»
в душе очнувшейся звучит.
Молитву ветер тихо шепчет,
молитва первая – проста,
растет в душе, как голос вечный...
Летит с иконы взгляд Христа.
Минут немного до рассвета...
Идет случайный пешеход,
и слыша тихий шепот ветра,
молитву первую поет...
Покинули нарядный зал...
Две стр/елки вечер показали,
огромный Город угасал,
над нами звезды воскресали.
И сблизились ладони две ,
моя – в твою легко входила,
мы по осенней шли листве,
дорога к дому восходила.
Недолго были мы вдвоем,
шли по листве, уже сгоревшей...
Остался – сумрак за окном,
абрис березы облетевшей.
Но, как ночной свечи огонь,
воспоминанье обжигало,
и только верная ладонь
страницы вечные листала,
и только старая тетрадь
страницу новую открыла –
как будто говоря: истрать
для Слова светлого – чернила...
«Камни- это наши слова и наши поступки...,
из возможных толкований
строки Екклесиаста – Время собирать камни »
Я осталась в Божьей пустыне – тих/а,
Пусть – Небес меня обжигает пламя.
Странник, мимо идущий – он без греха –
снова – сл/ова укора – мне
бросит камень...
Я в ответ – молитвой его провожу,
обожгу долгим взглядом его – с любовью,
Ñë/îâà êàìåнь
– в пустыне я положу.
Как Иаков в ночи – своим изголовьем.
Пусть – под небом меня охраняет он,
в час, когда звезды ночные светятся,
чтобы мне приснился тот древний сон –
о летящей к небу крылатой Лестнице.
Я из этих слов построю стихи,
чтоб дождями были они омыты,
навсегда растворяя мои грехи –
ведь стихи – это просто мои молитвы...
Чтобы плыли слова лепестками огня,
чтоб Небес – обжигало далекое пламя...
Это Время пришло – собирать – в меня
слов укора, когда-то брошенных, камни...
Я осталась в Божьей пустыне одна,
чтоб Небес меня обжигало пламя,
чтобы Ангел, летящий мимо окна,
защитил меня от укора слов-к/амней...
Мне снилась осень в полусвете стёкол...
Борис Пастернак
Мне снилась осень в звездном полусвете,
в окно бежала лунная стезя,
ты шел один, ты был как Ангел светел,
березы вслед склонились, как друзья.
По швам, старея, распадалось время,
старея, в доме «таял кресел шёлк»...
Усталости – ты словно сбросил бремя
и к прежней юности дорогой лунной шёл.
И эхо жизни постепенно глохло,
и тишина росла вокруг тебя,
и капли редко падали на стёкла,
дождем осенним тихо их дробя.
К рассвету плеск дождя почти затихнул,
заканчивая о тебе рассказ...
Но ты во сне меня еще окликнул,
и показалось мне – в последний раз.
Миг пробужденья в час, когда дом тёмен,
весть о тебе с угасшим сном унес...
Рассвет на горизонте стал огромен,
окрашивая шёлк белеющих берез.
Клином к небу возлетела,
озеро покинув, стая...
И береза облетела
за окном... Стройнее стала.
Лишь один дрожит листочек
высоко, на тонкой ветви,
словно золотая точка
осени... Зимы предвестник.
Это – ноября приметы,
глуше сумрак заоконный,
день проходит в полусвете,
ярче свечи пред иконой.
Но бегут в тетради строчки...
Букв старинные оковы
тянутся к далекой точке
на странице дневниковой.
Строчек зимних паутинки
говорят – что, вот Филиппов
пост наступит, и снежинки
звездами к стеклу прилипнут.
Листья сбились на пороге,
тише, тише их шуршанье,
Там, в конце ночной дороги –
Рождество, как обещанье...
Ты идешь туда, на Солнца Запад,
ты идешь туда, где даль затихнет.
Там сгорает осень, листьев запах
вьется, словно ладан в час молитвы.
Ты идешь туда, где в час вечерний
облака рассеет тихий ветер,
ты идешь в Небесный дом, к Вечерне,
где звучит молитва «Тихий Свете...»
Над тобою небосвод великий,
золото – вослед – листва роняет...
Здесь перед твоим далеким Ликом
я в молитве голову склоняю.
Ты идешь туда, на Запад Солнца,
ты идешь туда, где день затихнет...
Звездный луч поёт в моем оконце
о тебе – молитву «Свете тихий...»
Ты наделен небесной силой,
тебе внимаю в тишине,
носящий имя Даниила,
ты всё расскажешь обо мне.
Далекие читаю строки,
посланье древнее веков,
твои высокие уроки
выводят душу из оков.
Читаю повесть Летописца –
о Чуде отроков в пещи...
Прекрасные – нетленны лица,
хотя огонь вкруг них трещит.
Пророческая – не остыла
речь – средь зимней тишины...
Носящий имя Даниила,
мои ты разгадаешь сны.
Слова – мне не дают покою,
они начертаны огнем
в той Книге, где – Доре рукою
твой образ был запечатлен.
Небес осенних горечь.. Пастернак
Кастальского ручья
плеск – ранит на восходе...
Строка еще ничья,
но к небесам восходит.
В сосновом ли бору,
в березовой ли роще
я «напрокат» беру
еще чужую строчку.
От холода дрожит
тетрадка, лист роняя...
И Золушка бежит,
и туфельку теряет.
Евангелья строка
премудрости научит...
А истина строга,
но истины нет лучше –
Что – вечно бытиё,
пусть даже быт разрушен...
И кто – теряет душу,
тот обретёт её.
По времени-реке
спешит судьбы челнок.
У Ангела в руке
дрожит Звезды цветок,
роняя лепестки,
волны смиряя гладь...
Лучи так далеки,
нельзя по ним гадать...
Иконы блеск в углу,
в Святых глазах ответ –
что побеждает мглу
Небес далеких свет.
Умолкшая струна
оставила печаль,
смиренная волна
оставила причал,
где времени песок
шуршит... И в далеке
дрожит Звезды цветок
у Ангела в руке.
Каждым утром учу я птичий,
этот летучий небесный язык,
и Слово Божье встает в величьи,
вплетаясь в мой исповедный стих.
Слова небесные – окликают,
лучи – сжигают грехи,
по строкам, по лезвию пробегаю,
день оправдывают – стихи...
Над исповедной склонюсь тетрадью –
лист качнется, как Ангела тень...
Словно вечерней молитвой – оправдан
только стихами – каждый мой день.
Остр, как лезвие, путь поэта,
словно грань меж добром и злом...
Марина – точно сказала об этом,
строку на память связав узлом.
Земли морозные холмы
средь мглы
убелены снегами.
Не слышно времени волны,
как тишины – в житейском гаме.
И лунный обруч золотой
зимой – не затмевает звёзды,
белеет локон завитой
склонённой за окном березы.
С годами – чаще сердца стук...
Пусть – день сегодня не удался,
как птичий клич, небесный звук
в прозрачной памяти остался.
А утром – комнаты простор
луч солнца вновь пересекает,
и ангелов полночный хор,
уже чуть слышный, иссякает.
Пред нами снова бездна дня,
жизнь возвращается на кр/уги,
крупицу зимнего огня
всё ловят, холодея, руки.
Чуть обжигаешься огнём,
но принимаешь эту долю...
И переходишь жизни поле,
раскинутое – за окном.
«Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну.
Ты вечности заложник
У времени в плену...» Борис Пастернак
На мир упала мгла,
но мы зажжём светильник...
Икона из угла
нам светит – мгла бессильна.
Здесь тишина царит,
летят бесшумно хлопья,
но Голос говорит:
Ты – Божие подобье...
Так много в мире зла,
а чистых душ так мало...
Но Свет растет, чтоб мгла
от мира отступала.
Светильники зажжём,
подобием ответа,
лампадаю-огнём
чуть-чуть поможем Свету.
Пусть – долог зимний сон,
но ты – не спи, художник,
ты – временем пленён,
ты – Вечности заложник...
Ладони образуют Чашу,
согретую свечой горящею...
И вспомнится прогулка наша,
слова стихов, с небес летящие.
Дор/огой шли оледеневшею,
стихи Есенина читали,
нить горизонта отгоревшая
растаяла в полночной дали.
Откуда же – такая сила
в словах простых еще таится?
И всё, что здесь происходило,
на небесах уже хранится –
ладони, что теплом изранены,
свечи истаявшее тельце...
Мы на Земли с тобою – странники,
поэты, тайные пришельцы.
Дорогою оледеневшею
идем... Путь – вёрсты отмечают,
даль горизонта, отгоревшая,
нам – Светом звёздным отвечает...
Шин шуршанье отдаленное,
зимней музыке я внемлю.
Ангел взглядом удивленным
смотрит с высоты на Землю.
Молятся перед Распятием
праведники в каждом доме...
Но огнем уже объяты
стены древние в Содоме.
Праведник уходит в горы,
следом – дочери ведомы,
но Жена застыла в горе –
и в Содоме, и в Гоморре.
Я читаю со вниманием,
как Она – в дом не вернулась,
стала нам напоминаньем,
в Столп Соляный обернулась.
Ангел с высоты на Землю
смотрит,словно говоря; «Как лучше
души мне спасти заблудшие...»
Но словам его – не внемлем.
Комнаты икону вспомню,
даже, если вдруг покину,
в Небеса – пробел восполнить –
возлетит икона клином.
Долог сумрак синий зимний,
лунный свет обнимет облако...
Александр Невский в схиме,
взгляд святой – в смиренном облаке.
За окном – Мир неспокоен...
Райские поникли кроны,
но Архангел, светлый воин,
побеждает вновь дракона –
на иконе в дальней комнате,
Землю навсегда покинув...
В Небеса, пробел заполнить –
возлетает вечным клином.
Я перечитаю
все свои стихи,
ты пересчитаешь
все мои грехи –
их совсем немного,
не моя вина,
лунная дорога,
да глоток вина –
из того источника
льется слов поток,
что стремится к точке
той, где крест дорог,
где страницы пустошь,
но растут стихи,
где еще отпустишь
ты мои грехи.
Их совсем немного –
не моя вина,
лунная дорога,
где иду одна...
Тот сон уже распался,
сон, снившийся давно,
но всё же Свет остался
тот, что летел в окно.
Еще – остались стены,
иконный древний ряд,
и лет ушедших тени,
идущие в закат,
Заката свет карминный,
плывущий из окон,
горит огонь каминный,
закатом он зажжен.
Букв тонких ожерелье
на ниточке строки,
слова, что нас согрели,
далекий взмах руки...
Но как в тот сон вернуться,
в те голы, что летят,
как – тайно обернуться
и там – оставить взгляд..
Деревья зимой тянут к небу ветви,
словно, обнаженные руки,
зимой всё холоднее ветры,
зима – это время разлуки
с земными предметами.
Это – просто осень кончается,
в строчке поставлю осеннюю точку,
снежинка уже за окном качается,
с тетради уже слетают листочки.
Фонарь за окном дарит свет лучистый,
в комнате вырастают тени,
бабочка-тень по потолку мчится,
и к Небесам распахнуты стены.
Холодной зимой – горячее речи,
словами небесными можно согреться –
в ожидании близкой встречи –
с Рождеством, как в далеком детстве...
***
А когда закат стал розов,
за окошком, у березы
развились седые косы...
И заплакала береза,
до земли склоняя ветви...
Капли, дождевые слезы
пролетая, вытер ветер...
Я небесными чернилами –
на проснувшейся странице –
тебе Слово начертила,
чтобы ты пропел, как птица –
Слово, пролетая мимо,
как послания основу,
что я снова жду любимого...
А когда рассвет стал розов,
за окошком, у березы
опушились снегом ветви...
Взвились Северные ветры,
зимних дней настала проза.
Раньше подступают тени,
Рождество, должно быть, близко.
Зимний праздник – День Введенья
Девы в храм Ерусалимский.
Даты – памяти опоры,
на деревьях первый иней,
и приблизится к нам скоро
День святой – Никола Зимний.
Раньше подступают тени,
к Небу Лестница восходит,
мы ступаем по ступеням,
и навстречу – Бог к нам сходит.
В Небеса стремится Лестница...
Даты – памяти устои,
и в углу икона светится...
Запах ладана и хвои.
В дом стучатся мокрые ветви,
как причуда московской зимы...
Я пишу Вам со скоростью ветра,
что приходит к нам из северной тьмы.
В нашем парке Ели одели,
собираясь в Рождественский путь,
может, бусинки зимней капели,
может быть, еще что-нибудь.
А без ёлочки – в доме голо,
запах хвои в парке ловлю...
И на ярмарке, в день Николы
я дичок себе хвойный куплю.
Пусть он рядом с иконой мерцает...
Не мешает нам зимний дождь.
Пусть – мерцанье тебя достигает,
и ты к нам в Рождество придешь.
Принесешь из детства игрушку,
мы смахнем с нее времени пыль...
Я молчанье твое не нарушу,
лишь бы только – ты рядом был...
Те столетия глуб/око в Лету канули...
Но – с тобой в музее смотрим вместе
на – добытый в пепле Геркуланума
драгоценный и древнейший перстень.
На кольце уже так мало лоска,
но связал тончайшими он нитями –
светскую красавицу Волконскую, юного поэта Веневитинова...
Он – носил кольцо на безымянном,
такова была судьбы причуда...
Он на этом Свете прожил мало,
и зимой скончался от простуды.
Стать философом – было его призваньем...
Но – на этом Свете мало прожил,
а в стихах осталось предсказание –
что его могилу – потревожат.
С той поры лет много в Лету кануло...
Мы с тобой в музее смотрим вместе
на добытый в пепле Геркуланума
драгоценный и заветный перстень.
Я пришла к тебе, словно прохожая,
я пришла к тебе, будто случайно –
в освещенную солнцем прихожую...
Всё же – жизнь на любовь похожа,
а любовь похожа на тайну.
И минута тянулась бессрочно,
продолжая короткую встречу,
рвался в форточку ветер восточный,
и подслушивал наши речи.
Но катилось к закату солнце,
покидая простор прихожей,
звездный луч пробился в оконце...
Жизнь осталась – на жизнь похожая...
Декабрь. Зима. И снег искрится,
строка мерцает – сказана давно...
Дымится «пунш с душистою корицей»,
пьем воздуха прозрачное вино.
Еловый лес. Белеется опушка,
и каждая снежинка, как звезда.
Натоплена старинная избушка,
где забывается прошедших лет беда.
И есть простор – для мысли, для полета,
икона строго смотрит из угла.
Зажжем лампаду – радостна забота,
чтоб свет её не побеждала мгла.
И кажется, одни мы на Земле, на Шаре,
и в тишине ночной нам не нужны слова,
в небесной высоте далекий луч нашарим,
всё ближе этот Свет, Свет Рождества.
И Глас Небес уже звучит, как пенье,
и этот звук – уловит чуткий слух...
Но крылья ангелов не оставляют тени,
и зимних покрывал так лёгок снежный пух.
Но голос Ангела мы победить не можем,
последнюю строку тебе я подарю –
что яблоня зимой укутана в рогожу –
и рядом, здесь, в саду, и может быть, в Раю.
Пятистенок старый, четыре окна
смотрят на одинокое дерево.
Ты пред этим домом стоишь одна
там, в далекой русской деревне.
А когда – этот дом снесут,
небосвод откроется синий...
Но ты держишь кисть на весу –
переносишь дом на картину.
Долго жил дом... Пришла пора,
он остался бесплотным призраком.
Но волшебник-художник его собрал
на картине и к жизни вызвал.
Пятистенок старый, четыре окна,
рядом дерево одинокое...
Я пред этой картиной стою одна,
а над домом – звезды Божье око.
На этом Свете мне всего дороже
моей Звезды, едва заметной, точка.
Она дрожит над домом, над порожком,
и над бегущей по странице строчкой.
Как звездная дорожка – эта строчка,
живая нить небесного порядка,
она ждет рифмы, нужной, как звоночка,
вплетенного в молчание тетрадки,
строка бежит, как звездная дорожка,
я думаю, что здесь, на этом Свете,
где я брожу по рифмам осторожно,
мне остается только – быть поэтом...
.....
Говорят, что дети растут в Раю –
всё зависит от убеждения...
Я стою на Земле, на самом краю,
поздравляю тебя с Днем Рождения!
В День Рожденья, конечно, плакать нельзя.
На Земле без тебя так грустно.
Вспоминаю – ресницы твои, глаза,
вспоминаю волосы русые.
Говорят, что дети в Раю – растут.
Я поверю, буду стараться.
Сколько лет в Раю, я не знаю, а тут,
на Земле, тебе было б пятнадцать.
Я сегодня на холм высокий взойду,
звёзд далеких увижу скопление.
Отыщу на Небе твою Звезду,
чтоб поздравить тебя с Днем Рождения.
Сегодня в памяти я сберегу
всё то, что уводило от беды –
глоток прозрачной ключевой воды,
наши следы на выпавшем снегу.
Снежинку, что растаяла в руке,
её ты нарисуй когда-нибудь,
фонарь, что освещал вечерний путь
лучом, рожденным где-то вдалеке.
И налетевший вдруг прощанья час...
Заснежен двор. Заброшенный пустырь...
Я долго буду вспоминать рассказ
твой – про Московский монастырь,
и вдохновение внезапное твое,
и дом, что к Рождеству огнем залит...
И думать – незаметно зимний быт
врастает в неземное бытие.
«Двадцать первое. Ночь. Понедельник.
Очертанья столицы во мгле...» Анна Ахматова
Двадцать первое. Самый короткий
нам отпущенный зимний день.
О тебе – помолюсь я кротко...
А на стенах – хвойная тень.
И в конце самой темной недели,
словно вызов и будто ответ,
вспыхнут свечи на каждой ели,
Рождества предвещая свет.
Тот подарок будет угадан –
что волхвы принесли на порог,
снова – золото, смирна, ладан...
Рождество – прежней жизни итог.
И паркет начищен до лоска,
ночью вспыхнет далекий луч
на паркете, как первый отблеск
Той Звезды, мелькнувшей средь туч.
О тебе помолюсь я кротко...
Очертанья столицы во мгле.
Двадцать первое. Самый короткий
день бежит по зимней Земле.
Пустые кроны,
зима грустна,
я пред иконой,
да, я грешна.
Но сколько весят
мои грехи?
День каждый, месяц –
стихи, стихи.
Слова не тратьте
меня кляня.
Вот – сто тетрадей –
вся жизнь моя.
Лишь это зданье
я создала,
Небес заданье –
сдала, сдала.
Немного весит
земной багаж,
когда Небесный
ждет экипаж.
Я напишу слова. что сказаны давно –
о том, как глубоки в тетради «строк морщины»,
о том, что зимний дождь всю ночь стучит в окно,
что музыку дождя – не слушать – нет причины.
О том, что стрелки две сойдутся на
часах,
и вдруг прольется звон, нам говоря: двенадцать!
И вздрогнут жизни две на призрачных весах,
и мы поймем – пора, пришла пора – прощаться.
И нужно покидать налаженный уют –
вопросы решены, получены ответы...
А стрелки на часах всё дальше побегут
к холодному утру, к холодному рассвету.
И будет зимний дождь всю ночь стучать в окно,
и музыку дождя – не слушать – нет причины,
останется строка, что сказана давно –
о том, как глубоки в тетради «строк морщины...»
Над нами Воля лишь Господня,
по этой Воле вдаль идем.
Вчера не виделись. Сегодня –
день целый вместе проведем.
На берег незнакомый вышли.
Да... Это времени река...
Её песок в тетради вышью –
вот – это первая строка.
А ты стоишь на побережье,
я – золотой песок несу,
и жду – уста твои неспешно
мою строку произнесут.
Строка в строку легко впадает,
стихотворения поток –
куда он мчится, и не знает,
что в Небесах его исток.
Над нами лишь Господня воля,
и Суд высокий впереди,
идем с тобой в даль – жизни полем,
как далеко еще идти?
Я склоняю чело
на родные ладони...
Отчего, отчего – мы – о нас – мысли гоним?
Они бьются в окно,
как заблудшие птицы,
они стали давно
отраженьем в странице.
Отчего – каждый час
друг без друга мы тратим?
Я читаю о нас на просторах тетради.
Скоро станет светло,
и строку допишу я,
чуть склоняя чело,
и тебя отыщу я.
Ты замкнешь прежний круг,
и закрыв тихо двери,
рук коснешься – и вдруг
тебе снова поверю...
Сегодня звездную строку
я из снежинки извлеку, –
в ладонь случайно прилетевшей.
В тетради побегут лучи,
поют небесные ключи,
как голос, где-то вдруг пропевший.
А юный месяц вновь и вновь
мелькнет, изогнутый как бровь,
что вскинута над звездным оком...
Как за мечтой – вослед плывешь,
и взгляд, который не вернешь,
затерян в небесах далёко.
Но приближается рассвет
и от ночных спасает бед,
и меркнут звезды во вселенной...
Строка тетрадь пересечёт,
вослед – другая – ей плывет,
чтоб стать, как первая, нетленной.
Под утро тает без следа
снежинки нежная звезда,
согретая теплом в ладони,
и мысль, сводящая с ума –
что ждет нас долгая зима,
тетрадь – строкой последней тронет.